Властитель огня - Страница 9

– Это правда, что ее отец – главный раввин в Венеции?

– Он – единственный раввин в Венеции. Там не слишком процветающее сообщество. Война положила этому конец.

– А ей известно о твоей другой работе?

– Она связана со Службой, Джулиан.

– Обещай мне, что не разобьешь сердце этой молодой женщине, как это было со многими другими, – сказал Ишервуд. – Бог мой, сколько женщин ты пропустил сквозь свои пальцы! Я до сих пор с величайшим восторгом вспоминаю это существо – Жаклин Делакруа.

Габриэль вдруг пригнулся через стол, лицо его стало серьезным.

– Я собираюсь жениться на Кьяре, Джулиан.

– А Лия? – осторожно спросил Ишервуд. – Как ты намерен быть с Лией?

– Придется все ей сказать. Я увижу ее завтра утром.

– Она поймет?

– Честно говоря, не уверен, но я обязан так поступить.

– Да простит меня Бог за то, что я сейчас скажу, но ты обязан это сделать ради себя. Пора тебе зажить нормальной жизнью. Мне нет нужды напоминать, что ты уже не двадцатипятилетний мальчик.

– Не вам придется смотреть Лие в глаза и говорить, что вы влюблены в другую женщину.

– Извини, что я влезаю в твои дела. Это под влиянием бургундского… и Рубенса. Хочешь иметь компанию? Я тебя туда отвезу.

– Нет, – сказал Габриэль. – Я должен ехать один.

Подали первые блюда. Ишервуд воткнул вилку в свое овощное рагу. Габриэль подцепил листик салата.

– Какой гонорар вы готовы платить за то, чтобы вычистить Рубенса?

– Вот так – из головы? Где-то в пределах ста тысяч фунтов.

– Слишком мало, – сказал Габриэль. – За двести тысяч я бы взялся.

– Хорошо, пусть будет двести тысяч, мерзавец.

– Я позвоню вам на будущей неделе и дам знать.

– А что мешает тебе дать слово сейчас? Беллини?

«Нет, – подумал Габриэль. – Не Беллини. А Рим».

* * *

Стратфордская клиника, одна из самых престижных частных психиатрических больниц в Европе, находилась в часе езды от центра Лондона в запущенном викторианском особняке на холмах Суррея. Среди пациентов были дальний родственник британской королевской семьи и троюродный брат нынешнего премьер-министра, поэтому персонал привык к необычным требованиям со стороны посетителей. Габриэль прошел в охраняемые ворота, назвавшись мистером Брауни.

Он припарковал свой взятый напрокат «опель» на стоянке для посетителей во дворе перед старым барским домом из красного кирпича. В вестибюле его встретил Леонард Эйвери, врач Лии, мужчина с обветренным лицом, в куртке и резиновых веллинггонах.

– Раз в неделю я веду группу отобранных мной пациентов на прогулку по окрестностям, – сказал он, объясняя свой внешний вид. – Это их очень успокаивает.

Не снимая перчатки, он пожал Габриэлю руку и с таким видом осведомился о том, как прошла поездка, точно его вовсе не интересовал ответ.

– Она ждет вас в солярии. Она по-прежнему больше всего любит быть в солярии.

Они пошли по коридору, выстланному светлым линолеумом, – Эйвери шагал так, точно у него под ногами все еще была суррейская тропа. Он был единственным в больнице, кто знал правду о пациентке по имени Лия Мартинсон – или, по крайней мере, часть правды. Он знал, что ее настоящая фамилия – Аллон и что ее страшные ожоги и состояние, близкое к ступору, были следствием не автомобильной аварии (такое объяснение существовало в больничной карте Лии), а взрыва машины в Вене. Знал он и то, что бомба унесла жизнь ее маленького сына. Он считал Габриэля израильским дипломатом и не любил его.

На ходу он вкратце сообщил Габриэлю о состоянии Лии на данный момент: никаких заметных изменений. Правда, такое было впечатление, что Эйвери это не слишком волновало. Он никогда не был склонен к ложному оптимизму и всегда мало ожидал. И оказался прав. За тринадцать лет, прошедших со времени взрыва, она ни разу не сказала ни единого слова Габриэлю.

В конце коридора были двойные двери с круглыми запотевшими оконцами. Эйвери открыл одну из них и провел Габриэля в солярий. Габриэль, очутившись в душной влажной атмосфере, тотчас снял пиджак. Садовник поливал апельсиновые деревья в кадках и болтал с медсестрой, хорошенькой брюнеткой, которую Габриэль никогда прежде не видел.

– Можете теперь идти, Амира, – сказал доктор Эйвери.

Сестра вышла, вслед за ней вышел и садовник.

– Кто она? – спросил Габриэль.

– Она окончила школу медсестер Кингс-колледжа и является специалистом по уходу за тяжелыми психическими больными. Все делает очень хорошо. Ваша жена вполне ею довольна.

Эйвери по-отечески похлопал Габриэля по плечу и тоже вышел из солярия. Габриэль повернулся. Лия сидела на железном стуле с прямой спинкой, подняв глаза на окна солярия, по которым стекала вода. На ней были белые фирменные брюки из тонкого хлопка и свитер, что помогало скрыть худобу. В израненных перекрученных руках она держала цветок. Волосы ее, когда-то длинные и черные как вороново крыло, были коротко острижены и почти совсем седые. Габриэль нагнулся и поцеловал ее в щеку. Под своими губами он почувствовал холодную твердую кожу рубца. А Лия, казалось, даже не почувствовала его прикосновения.

Он сел и взял то, что осталось от левой руки Лии. Она была безжизненна. Голова Лии медленно повернулась, и глаза встретились с его глазами. Он искал в ее глазах хоть какой-то признак узнавания, но не увидел ничего. Память ее сгинула. В мозгу Лии сохранился лишь взрыв. Он без конца повторялся, словно прокручивалась видеокассета. А все остальное было стерто и упрятано в какой-то уголок ее мозга, до которого не удавалось добраться. Для Лии Габриэль значил не больше, чем медсестра, которая привела ее сюда, или садовник, ухаживавший за растениями. Лия понесла наказание за грехи Габриэля. Лия была той ценой, какую достойный человек заплатил за то, что залез в отстойник вместе с убийцами и террористами. Для Габриэля, человека, наделенного способностью вылечивать красоту, было вдвойне больно смотреть на Лию. Ему так хотелось убрать эти шрамы и восстановить ее во всей красе. Но Лия не поддавалась восстановлению. Слишком мало осталось от оригинала.